Корзина пуста
Проверьте все доступные продукты и купите некоторые из них в магазине
Выставка «Приют: Реборн» Германа Лавровского открыта до 4 апреля в московской галерее «Алиса», её куратор – Егор Софронов.
Первая выставка в новой галерее «Алиса», основанной директором фонда «Голубицкое» Алисой Багдонайте, ловит волну концентрированного хайпа. Художник Герман Лавровский молод, но отмечается везде. Первый раунд публичности он разыграл прямо на площадке garage.digital Музея «Гараж» (сообщение о конфликте интересов: я не занимаюсь этой платформой в рамках своих рабочих обязанностей в Музее «Гараж»). Критик Егор Софронов написал и скоординировал публикацию множества разоблачительных материалов о ходе подготовки выставки «Немосква». Вместе они – воинственные борцы с патриархатом и его структурой, опирающейся на понятие и практику нуклеарной семьи. Софронов оснащает скульптуры Лавровского многочисленными диалогическими щупальцами к недавней философии и внедряет в формат галерейного высказывания атомную энергию манифеста. Лавровский, вдохновившись коктейлем из третьей и пятой волн феминизма, предлагает внедрить в консервативный социум квир-диверсанта, куклу типа «реборн», но инопланетных очертаний, чтобы воспитывать у тех, кто готов на близкий контакт третьей степени, радикальное гостеприимство. В связи с «радикальным гостеприимством» сам собой вспоминается пассаж из второго тома «Мёртвых душ» Гоголя: «полюби нас чёрненькими, а беленькими нас всякий полюбит» (звучит в эпоху BLM весьма двусмысленно). Но речь тут о новом интернационале угнетённых, межвидовом, внерасовом и транссексуальном.
Герман Лавровский. Гостеприимство Матрицы
Тот факт, что Лавровский и Софронов называют вещи своими именами, создаёт вокруг проекта ореол достижения. Действительно, если в западной академии и арт-мире термин «квир» превратился в приставку к чему угодно, то у нас брать его на знамя – смелый политический выбор, ведь закон о пропаганде гомосексуальных отношений никто не отменял. Любой художник, галерист и музейщик сто раз подумает, прежде чем ввязаться во что-то потенциально скандальное. Важно и обращение к идеям феминизма как основополагающим, а не маргинальным. Всё, на что ссылаются Лавровский и Софронов, полезно читать, а американскую концептуалистку Мэри Келли с её серией «Послеродовой документ» в России и вовсе стоило бы канонизировать: листы с фиксацией повседневности материнства производят эффект ничуть не меньший, чем альбомы Ильи Кабакова и Виктора Пивоварова.
Дискурсивное оформление выставки «Приют: реборн» идеально, но резко проседает форма. Визуальный язык Лавровского представляет собой 3D-бульканье, которое может значить всё, что напишут в этикетке. Поскольку этикетки пишут правильные, продвинутые люди (сам Лавровский под редактурой Егора Софронова), вокруг 3D-бульканья группируются продвинутые, правильные люди (например, круг киберфеминизма и конкретно Ирины Аристарховой, чья книга «Гостеприимство матрицы» сильно повлияла на Лавровского). Скульптуры, посвящённые Сабине Шпильрейн, Донне Харауэй, Мэри Келли и другим провозвестницам «радикального гостеприимства», напоминают иллюстрации из журнала «Наука и жизнь» 1980-х. Это пластмассовые гибриды водоросли, матрицы из одноименного фильма и усреднённого конгломерата разных личиночных форм. В окраске объектов Лавровский предпочитает цветовую гамму краски для волос, которую используют подростки, экспериментирующие с небинарностью: всё голубое, розовое, марганцовое. У среднестатистического цисгендерного критика вроде меня такой колорит вызывает инстинктивное отторжение. Как писал 50 лет назад апостол формализма и пьянства Клемент Гринберг, «резкий слащавый цвет и желатиновый символизм представляют собой новую вершину вульгарности».
Герман Лавровский. Деструкция как причина становления
Разумеется, необходимо преодолеть идущий от Канта с Винкельманом зажим протестантского культа рисунка и постриженной формы. Пассаж Гринберга – о Павле Челищеве, чья живопись сейчас открывается заново как раз таки в связи с реабилитацией квир-контекстов. Может быть, Лавровский – это Челищев эпохи сети магазинов «Пират-мармелад»? Челищева, как и многих других авторов его контекста, часто обвиняли в вульгарности, путая её с кэмпом – довольно замысловатым языком умолчаний через демонстративность. Но Лавровский не кэмп, он просто слишком полагается на то, что интеллектуальный контекст одушевит довольно рандомные образы. Это видно в сравнении с другими высказываниями на том же поле. Например, в связи с мифологией «Реборна» вспоминается серия Леонида Тишкова о стомаках, ходячих желудках с похожей, пренатальной родословной. Тишков, врач по профессии, вдохновлялся ранней стадией развития эмбриона – превращением зародышевого пузыря в гаструлу (желудочная полость и эпидермис). Желудки на ножках у Тишкова бродят по дополовой пустыне и вызывают намного более сильный прилив гостеприимства, чем «желатиновый символизм» Лавровского.
Чувствуется, однако, впечатляющая виртуозность в том, как Лавровский поймал волну особых форм видимости, пестуемых художниками в кооперации с теоретически подкованной частью наших критиков. Это такая цеховая солидарность, которая предполагает интерпретацию предпосылок, но не результата. И видимым становится любое искусство, в котором есть считываемые предпосылки. Это здорово в целом: каждая новая форма искусства только выигрывает от положительного и целенаправленного внимания. Партийность очень повышает продуктивность. Но в конкретной ситуации с условным кругом писателей SPECTATE и AroundArt иногда срабатывает старая ловушка грандиозных предпосылок (по схеме «моё искусство меняет мир»), которые не то что меняющимся миром, а и самими вещами не доказываются.
Обозначаемость того или иного явления правильной этикеткой вызывает интересный эффект. Есть популярный сюжет фильмов ужасов: произнеси три (пять, семь) раз какое-то слово, и вызовешь демона. Так и здесь: скажи «квир, квир, квир» или «забота, забота, забота», и они вроде как тут, в нашем мире наблюдаемых и верифицируемых феноменов. Но могут ли «квир» и «забота» покинуть потустороннее царство квазиюридических концептов? Художник Никита Кадан недавно возвестил, что «квир – новый авангард», и «Приют: реборн» вписывается в этот слоган тем, что играет на спекулятивном (или утопическом, если вы оптимист_ка) разрыве между визуальностью и политологией. Дело даже не в последовательности. Люди, произносящие концептуальные заклинания, часто практикуют какие-либо формы их реального воплощения: бывает же такое, что вера в то, что демон призываем, может довести до параноидального бреда. В любом случае, магические действия и верования являются разновидностью театра, важнейшего из человеческих искусств. Это значит, однако, что понять, воплотились ли концепты, мы можем по форме, которую они предъявляют как вариант телесного вчуствования, доступного для индексации внешним, не вовлечённым в ритуалы наблюдателем.
И ведь есть вероятность, что это такой жанр – театрализация теории. Тогда «Проект: Реборн» работает только как средовая инсталляция, создающая «safe space» для квирности, чем-то вроде просцениума для дрэг-шоу, где ратующие за небинарность интеллектуалы могут раскрыться в стилистически нейтральном пространстве футуристического медкабинета. Его шкафы украшены изысканным маркетри из дорогих имён и терминов. Шкафы вполне симпатичны, и из них можно с удовольствием выйти.
