Корзина пуста
Проверьте все доступные продукты и купите некоторые из них в магазине
19 января в Галерее Syntax в пространстве Cube на Тверской открывается выставка современного русского художника, знаковой фигуры соц-арта Александра Косолапова, который в середине 70-х эмигрировал в США. В интервью Forbes Life художник рассказал о новом проекте и о том, как на его искусство повлиял 2020 год
DTM — это вторая персональная выставка Косолапова в Москве после эмиграции (первая прошла в ММоМА в 2017 году). Художник, работы которого не раз вызывали скандал и подвергались запрету, рассказал Forbes Life о том, как эпидемия коронавируса и движение Black Lives Matter отразились на его работах, а также о том, есть ли будущее у русских художников и почему искусство сегодня — это скоростное шоссе.
— Александр, расскажите о новом проекте.
— Выставка посвящена авангарду и называется DTM. Это аббревиатура трех имен — Дюшан, Татлин и Малевич. Предыстория следующая: в 2017 году праздновалось столетие работы Дюшана под названием «Фонтан» (знаменитый реди-мейд, представляющий собой писсуар с подписью «Фонтан». — Forbes Life). В честь этого в нью-йоркской галерее Francis M. Naumann прошла выставка работ художников, вдохновленных «Фонтаном». Среди представленных авторов были Джон Балдессари, Ай Вэйвэй. Там была и моя работа «Русский революционный фарфор». Мне показалось интересным, что этот юбилей почти совпал со столетием «Черного квадрата» Малевича, написанного в 1915 году. Прошло сто лет, а мы до сих пор живем в лучах авангарда, пользуясь его достижениями, и я решил продолжить эту концепцию — так родилась выставка DTM. Год назад я сделал три скульптуры, посвященные этим художникам. Их увидела Эльвира Тарноградская, которая предложила мне сделать выставку в галерее Syntax. Еще у меня была успешная работа под названием «Мона Лиза» — это снова отсылка к Дюшану, к его работе 1919 года L.H.O.O.Q. Эти работы стали костяком выставки.
— Как проходила подготовка к выставке в сегодняшних непростых условиях?
— События, происходившие во всем мире, и в частности в Нью-Йорке, где я живу, — коронавирус и движение Black Lives Matter, — безусловно, повлияли на процесс работы. Отдельные произведения на выставке затрагивают тему гендера, которой касался и Дюшан. Но если у Дюшана Джоконда изображена с усами и бородкой, то у меня — с лицом Владимира Путина. У Дюшана даже было женское альтер эго, которую звали «мадам Селяви». В этом образе его фотографировал Ман Рэй. Я живу в Гринвич-Виллидж, и мой район подвергался нападениям (во время протестов BLM. — Forbes Life). На улицах висели плакаты с надписями «Что не так с твоей кожей?» или «Черный — это красиво». Это вызвало во мне резонанс, тем более что я тогда писал картину «Черная девушка, сидящая на коробке Brillo» (коробки с мылом этой марки Энди Уорхол воссоздавал наряду с супом Campbell. — Forbes Life). В итоге я сделал перформанс, покрасив себя гримерными красками, создал серию фотографий и два автопортрета с «черной кожей». В качестве названия я использовал надпись с плаката «Что не так с твоей кожей?».
— Вы планируете показывать эти работы в США?
— У меня есть сомнения на этот счет. Когда я поделился этой идеей со своими друзьями, они сказали прямо: «Саша, мы тебе не советуем, тебя обольют грязью». Но в принципе мои работы часто считают провокационными. Когда в 1980 году я сделал работу «Ленин Coca-Cola», компания Coca-Cola решила меня судить. Они обвиняли меня в том, что американский потребитель будет ассоциировать их напиток с коммунизмом. Были такие произведения, как «Икона-икра» или «Моя кровь», но я делаю их не ради скандала, он возникает сам собой.
«Я объединяю образы из разных культурных кодов— Малевич и Marlboro, Ленин и Микки-Маус, авангард и реклама, коммунизм и капитализм, Икона и Икра»
— Из-за такого совмещения образов возникает наслоение смыслов. Вам не кажется, что сегодня, во времена новой этики, от художника требуется четкость и однозначность высказывания?
— Искусство амбивалентно. Мое ноу-хау заключается в создании драматургии и конфликта. Я объединяю образы из разных культурных полей (кодов) — Малевич и Marlboro, Ленин и Микки-Маус, авангард и реклама, коммунизм и капитализм, Икона и Икра и так далее. Сегодня я вижу пространство искусства не как музей или галерею, а как хайвей, по которому зритель едет с бешеной скоростью, а за окном проносятся билборды, которые борются друг с другом за право привлечь его внимание. Конкуренция очень высока. Времени на восприятие мало, поэтому моя работа должна не только быть понятной, но и по возможности уйти в подсознание, а затем выплыть как новый сигнал. Значимость моих работ заключается в следующем: мне звонят из Гонконга и предлагают делать магнитные стикеры «Ленин Coca-Cola», а футболки с надписью McLenin’s десятилетиями продавались на Арбате и во всем восточноевропейском пространстве, став символом перестройки. В моем представлении великий композитор — это не Бетховен (он сложен), а тот, кто сочинил «Чижик-пыжик», который прост и доступен миллионам. Это продукт не только массовой культуры, но и массового сознания. Месседж должен быть предельно простым. Такой же стратегии, к примеру, придерживается и Бэнкси, но он появился позже меня. Меня не интересует, кого — по Кабакову — «возьмут в будущее». Искусство — это то, что здесь и сейчас.
— Работы на выставке делались в Нью-Йорке или в Москве?
— В Нью-Йорке ничего не делалось. Сегодня существуют новые формы взаимоотношений автора со своими работами. Сам я провел пять месяцев в локдауне, а в это время с подготовкой выставки мне в Москве помогали мои ассистенты, я общался с ними по телефону или по интернету. Каждая скульптура состоит из нескольких элементов, включая подставки, которые отдельно отливались из пластика. Это масштабный проект. Если бы я делал его своими руками, это бы заняло не год, а пять лет.
— Есть мнение, что многие из работ Уорхола были выполнены ассистентами уже после его смерти. Как вы к этому относитесь?
— Куратором моей выставки в ММоМА в 2017 году был арт-критик Картер Рэтклифф. Он очень хорошо знал Уорхола. Он рассказывал, что после смерти Уорхола осталось очень много работ. Тем более что они производились буквально на «Фабрике», поэтому перепроизводство не исключено, а мы знаем, что спрос должен равняться предложению. Что касается того, что некоторые работы были напечатаны посмертно — в этом нет ничего необычного, такая же история произошла и с Китом Харингом, когда решение о создании тиражной работы берет на себя ассистент или душеприказчик.
«Меня не интересует, кого — по Кабакову — «возьмут в будущее». Искусство — это то, что здесь и сейчас»
— В названии выставки три фамилии — две из них русские. Акцент очевиден.
— Я ждал этого вопроса. Мы можем говорить о французском, русском, немецком авангарде. Мы — культурные дети этих движений. Прошло 100 лет, но наши корни до сих пор уходят в их эксперименты и достижения. Мы — генетические продолжатели этого процесса. Когда я эмигрировал в Нью-Йорк, то понял зависимость культуры от социальных процессов, что в Америке произошла потребительская революция, в результате которой появился поп-арт. Надо сказать, он был не только американским, но и европейским. Называя выставку DTM, мы говорим о мировом авангарде. В скульптурах, представленных на выставке, «Черный квадрат» Малевича или «Фонтан» Дюшана объединены с фигурой девушки-гимнастки. Это отсылка к фильму Лени Рифеншталь «Олимпия» и к парадам на Красной площади с участием гимнасток, которые отражены в работах Родченко. Это своего рода «сэндвич» из тоталитаризма и авангарда, визуальная конфронтация двух культурных кодов.
— Русский авангард был вписан в общемировой контекст. Как обстоит дело с современным русским искусством сегодня? Оно соотносится с международной повесткой?
— Серьезный вопрос. К сожалению, авторитарность советского и постсоветского режимов не дает для этого предпосылок. Западная культура — это смена парадигм. Искусство двигается скачками. Когда я попал в США, мне пришлось учиться понимать этот язык. Многое пришлось отбросить. Очень важный фактор — это рынок, который в 1990-е годы все изменил. Произведения искусства превратились в «голубые фишки». Это создает большие проблемы для периферийных культур. Что касается развития русского искусства — это сложный процесс. Я всегда говорю: не мы выбираем, а нас выбирают. Будет ли оно релевантно для рынка и для культурного процесса — это вопрос. Несомненно, плохо для русских художников то, что они — возможно, и неумышленно — имитируют западное искусство, плохо его зная. Но это заметно снижает интерес к ним. Так же вредна, на мой взгляд, идея о том, что русское искусство может автономно существовать в разрыве с мировой культурой. К сожалению, такое видение делает его провинциальным феноменом.
